Неточные совпадения
«Так же буду
сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже
женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
Если бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей
жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы
рассердился на того человека, который у него спросил бы про это.
Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и сколько дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял
жену, с большим ли приданым или нет, и доволен ли был тесть, и не
сердился ли, что мало подарков получил
на свадьбе, — словом, не пропустил ничего.
«Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства», — ложась спать, подумал он о Марине сердито, как о
жене.
Сердился он и
на себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей отвлеченностью.
Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, Сатин, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я. Я назначался в Пермь. В числе осужденных был Лахтин, который вовсе не был арестован. Когда его позвали в комиссию слушать сентенцию, он думал, что это для страха, для того чтоб он казнился, глядя, как других наказывают. Рассказывали, что кто-то из близких князя Голицына,
сердясь на его
жену, удружил ему этим сюрпризом. Слабый здоровьем, он года через три умер в ссылке.
У
жены Галактион тоже не взял ни копейки, а заехал в Суслон к писарю и у него занял десять рублей. С этими деньгами он отправился начинать новую жизнь.
На отца Галактион не
сердился, потому что этого нужно было ожидать.
Таким образом, Марья торжествовала. Она обещала привезти Наташку и привезла. Кишкин, по обыкновению, разыграл комедию: накинулся
на Марью же и долго ворчал, что у него не богадельня и что всей Марьиной родни до Москвы не перевешать. Скоро этак-то ему придется и Тараса Мыльникова кормить, и Петра Васильича.
На Наташку он не обращал теперь никакого внимания и даже как будто
сердился. В этой комедии ничего не понимал один Семеныч и ужасно конфузился каждый раз, когда
жена цеплялась зуб за зуб с хозяином.
В этот день, то есть покрова, от погоды или от нечего делать все любезничали с Татьяной Александровной. Видно, эта любезность была довольно сильная, что Лебедь
на другой день говорит мне, что видел во сне, будто бы я ухаживал за его
женой и что он
на меня
сердился. Я засмеялся и сказал ему, что пожалуюсь тебе
на него. Лучшего не придумал ответа.
Несмотря
на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и
на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове,
на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге
на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он
сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как
жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
—
Жена сердится на тебя, — говорил он, — она привыкла считать тебя родным; мы обедаем каждый день дома; заходи.
Вы хотите читать — любящая
жена с вздохом говорит вам, что она знает, что вы ее не послушаетесь, будете
сердиться на нее, но она уж привыкла к этому, — вам лучше не читать; вы хотите пройтись по комнате — вам этого тоже лучше не делать; вы хотите поговорить с приехавшим приятелем — вам лучше не говорить.
Жена все прогуляла без меня, да я и не
сержусь на ее.
— С Алексеем? — спросил он негромко, но густым голосом. Он был так удивлён словами
жены, что не мог
сердиться на неё, не хотел бить; он всё более ясно сознавал, что
жена говорит правду: скучно ей жить. Скуку он понимал. Но — надо же было успокоить её, и, чтоб достичь этого, он бил её затылок о стену, спрашивая тихо...
Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень
сердился на темноту и даже
на самую нитку, ворча вполголоса: «Не лезет, варварка; уела ты меня, шельма этакая!» Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович
сердился: он любил что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под куражем, или, как выражалась
жена его: «осадился сивухой, одноглазый черт».
Этот энергический припадок, кажется, был не в духе Павла: он, видно, не был похож
на тех горячих людей, которые,
рассердившись, кричат, колотят стекла, часто бьют своих лакеев и даже
жен, если таковые имеются, а потом, через четверть часа, преспокойно курят трубку.
Потом ему приходила мысль весь этот établissement с альбомами переместить в другой угол, к цветам. Он звал лакея: или дочь или
жена приходили
на помощь; они не соглашались, противоречили, он спорил,
сердился; но всё было хорошо, потому что он не помнил о ней, ее не видно было.
У одного индейца был слон. Хозяин дурно кормил его и заставлял много работать. Один раз слон
рассердился и наступил ногою
на своего хозяина. Индеец умер. Тогда
жена индейца заплакала, принесла своих детей к слону и бросила их слону под ноги. Она сказала: «Слон! ты убил отца, убей и их». Слон посмотрел
на детей, взял хоботом старшего, потихоньку поднял и посадил его себе
на шею. И слон стал слушаться этого мальчика и работать для него.
Мы не говорим уже об этих диких вспышках, когда Степан Михайлович стаскивал волосник с своей старухи
жены и таскал ее за косы, — если только она осмеливалась попросить за свою дочь,
на которую старик
рассердился; в этих вспышках ясно выражается произвол, к которому всегда приводило человека полное, безответственное обладание людьми, безгласными против его воли.
Он застал
жену без языка. Так и не пришлось ему двух слов сказать.
На похоронах он громко подпевал городецким дьячкам — скитницы не пожаловали петь к Патапу Максимычу, очень уж
сердилась на брата мать Манефа, — и сама не поехала и другим не велела ездить. Все ее слов послушались, никто из сбирательниц не приехал в Осиповку.
— Как же ты это ходишь, чёрт голландский, —
рассердился Звиздулин, с остервенением глядя
на своего партнера vis-à-vis. — Разве так можно ходить? У меня
на руках был Дорофеев сам-друг, Шепелев с
женой да Степка Ерлаков, а ты ходишь с Кофейкина. Вот мы и без двух! А тебе бы, садовая голова, с Поганкина ходить!
— Если это
жена ее сына, то я, наверное, завтра увижу ее и разочарую Николая Павловича… Надеюсь, что вы не
сердитесь на меня, что я без спросу решилась привезти несчастную сюда, чтобы иметь время подготовить не менее несчастную мать к роковой встрече с безумной, еле живою дочерью…
Они не
сердились друг
на друга, не предавались женской прелести и или не женились, или, женившись, имели одну
жену, не имели имущества, всё считали общим достоянием, не защищались силою от нападающих и платили добром за зло.
Рассердилась — и ушла в лазарет, даже дверью не забыла хлопнуть, как истинная любящая
жена. Мне решительно все равно, но
на детей такие выходки едва ли могут действовать воспитательно. Надо о них помнить.
При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог
сердиться на сына за отказ жениться
на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, — он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей
жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митинькой и с своими непреодолимыми привычками.
Напоминание о христианской вере даже заставило мореходца
рассердиться на останавливавшую его благоразумную
жену, и он сказал ей...